— Колы заварыть ржавое жализо, богато помогае собакам от бишенства...
А кругом было на что посмотреть. Вот село Звонецкое, крепко вросшее в бугор,— оно известно с 545 года нашей эры. Вот пониже — села Алексеевка и Воронье, они через два года перестанут существовать: их целиком зальют днепровские воды.
Мы приближались к Ненасытецкому порогу, заслужившему грозную славу.


Порог Ненасытец. Фото времен Днепростроя (1927-32)


1931 год. Члены Днепростроевской археологической экспедиции у Вовнигского порога. На заднем плане - плот, сплавляемый на Днепрострой под руководством опытного лоцмана. Негатив из фондов Национального заповедника "Хортица". Автор - Марк Зализняк.


1932 год. Рабочие на плоту в порогах. Фото Михаила Глидера

Справа все береговое взгорье усеяли хаты села Никольского. Подплывая, мы испытали некоторое разочарование: «Деда порогов», протянувшегося больше чем на километр, не было ни слышно ни видно. Но через минуту все раз'яснилось. Ветер, подувший сзади, унес шум порога вперед, а видеть его было невозможно, так как Днепр здесь представляет собой лестницу, падающую вниз на пять с половиной метров. Причаливая к берегу, мы заметили впереди, из-за линии спада воды прыгающие космы порога. Это было зловещее зрелище: будто там скакали дикие кони или стоял гигантский котел с кипящей водой. Невидимое за линией горизонта дополнялось воображением до чудовищных размеров. В приподнятом настроении мы высадились из лодки и берегом отправились на скалу Монастырек.
Уже с береговой гранитной террасы открылось нам бушующее поле Ненасытца.

Скала Монастырко у Ненасытца. Фото 1927 года

Суровое же ложе заготовила здесь природа для реки. Она набросала в него тысячетонных камней, вырыла бездонные ямы, стеснила с боков горными отрогами. И «старый Днипро» заревел. В припадке ярости ринулся он на грозные преграды, сорвался и полетел вниз по гранитным ступеням. Могучие камни в лохмотья изорвали его гладкие одежды, клочья седых волос повисли на каждом подводном клыке. Двенадцать пенных лавин исполосовали его от края и до края. И горе тому лоцману, рука которого дрогнет в решительную минуту!..
Скала Монастырек отделяется от правого берега остатками Фалеевского канала. Чтобы попасть на нее, надо пройти через мельницу, мимо грохочущего шестиметрового колеса, с которого льет непрерывная золотая капель, по мостику над стремительным потоком и подняться по расщелине на отвес. Скала имеет две вершины, между ними — седловинка, поросшая травой. Обе вершины обрываются к порогу отвесно, но в стене имеются площадки, и если посмотреть на них в профиль, они имеют вид двух гигантских кресел, поставленных у самой пучины порога.
С переднего, наиболее величественного утеса, носящего название Кресла Екатерины, вся изрытая, пенистая, грохочущая лава воды видна сверху донизу. У подножья Кресла Екатерины бушует одна из страшнейших лавин Ненасытна, известная под именем Пекла. Трудно передать, что творится в этом адском котле. Мощные перепады потоков, головокружительные ямы, мокрые лбы гранитов, обрамленные пеной, черные бездны между ними, шипение, гул и рев воды—все это ошеломляет непривычного зрителя.
Мы спустились с Кресла Екатерины на одну из глыб, торчащих из пучины. Здесь пришлось сначала пригнуться к камню и ухватиться за него, чтобы взять себя в руки и совладать с головокружением. Первое впечатление такое, будто вы попали в водяную яму. Стена ямы — бешено крутящиеся валы, которые словно стремительно летят на вас. Когда постепенно оглядываетесь, то видите, что вы находитесь не в яме, а на склоне ступенчатой водяной горы. Мимо скачут стеклянные горбы и мелькают белые крылья разъяренной стихии. Гул и грохот свинцом наливают голову. Сосед, словно потеряв голос, беззвучно двигает губами. Если на минуту только забыться, то кажется, что вы сидите на необузданном коне, и он несет вас по стремительным безднам.
Рядом с Креслом Екатерины—другое «кресло», раза в два поменьше. Оно посвящено украинскому певцу Шевченко. По преданию, здесь он вдохновлялся дикою красотою Ненасытна и писал свою поэму. Скала Монастырек вся до последнего камня—история. Она как кладовая собрала с веков и сохранила дань имен, жизней и воспоминаний. Возвращаясь на лодку, мы долго видели эту скалу, нависшую над порогом и соединившую своими вершинами два столь несоединимых имени.

Блестящий маневр. — Рыбные станции. — Днепровские «индейцы». — Собрат из пасти порога. — Молодая жертва. — На новые места.

Отчалив от берега, Коваленко направил лодку немного назад, ко входу в канал. Течение задолго до порога становится стремительным, так что кроме основного здесь устроен предварительный, направляющий канал.

1931 год. Плот в канале Вовнигского порога. Фото Марка Зализняка. Из фондов Национального заповедника "Хортица"

Если бы не было Нового хода, то Ненасытец был бы сейчас непроходим, так как Козацким ходом, то-есть открытой серединой реки, можно пользоваться только в высокую воду.
В древности Ненасытец представлял собой грозную степную ловушку, для преодоления которой требовались сотни, а может, тысячи людей. У купцов была двойная забота: и от печенегов обороняться и с рабов-гребцов цепей не снимать во избежание бунта.
Нашу лодку вскоре приструнило. Старый Коваленко озабоченно крикнул сыну:
— Потяны, потяны! 1)
Через некоторое время мы завернули в канал, который проложен слева от фарватера. И сразу же перед нами замелькали тесанные плиты гигантских дамб. Вмиг мы пролетели направляющий канал. После него небольшой перерыв—и мы вошли в основной. Это была бешеная скачка. Дамбы вихрем уходили назад. На перепаде Сцикухе нас обдало пеной. Метровый волнобой яростно метался по коридору. Лодка явственно шлепала вниз со ступени на ступень и неслась со скоростью четырех метров в секунду.
Казалось, ничто в мире не могло нас задержать в этом стремительном полете. Но такая сила нашлась в лице старого лоцмана. Коваленко сквозь рев порога что-то прокричал нам. В следующую минуту мы не сомневались, что терпим аварию. Наша лодка круто повернулась и встала поперек протока. Волнобой сбросил ее с перепада и накренил. Еще секунда—и она хлебнула бы до бортов. Но не успела эта секунда наступить, как лодка резким толчком повернулась против течения и забилась левым бортом о гладкую стену дамбы. В то же мгновение молодой гребец сделал ловкий прыжок на дамбу и завел лодку за выступивший из стены камень. Все это произошло в несколько секунд. Наши чувства тоже проделали невероятный скачок от катастрофы к радостному изумлению. Таков был блестящий маневр старого лоцмана.
Один за другим вылезли наверх, на каменную дамбу. Это было монументальное сооружение в семь метров ширины, нечто вроде римской военной дороги, проложенной через ревущие скаты порога. Грубо тесанные глыбы в некоторых местах разлезлись, выползли из своих гнезд, но это только сверху — под первым рядом незыблемо чернел следующий. По другую сторону каменного горба мы снова увидели бушующие спады и камни, похожие на утесы.

1) Приударь веслами!

На дамбе расположились группы рыбаков: одни из них вяло и выжидательно лежали па камнях, другие бродили вдоль края с большими сачками.

Порог здесь — друг рыбака. Рыба, попадая в разоренный волнопад, растерянная и ошеломленная, ищет прикрытия и передышки под первым попавшимся камнем, у каждой защищенной стенки. Все эти рыбные «станции» у рыбаков на примете. Время от времени они обходят их и выгребают оттуда измученных рыб. На наших глазах рыбак вынимал зараз кило по два—по три трепещущей серебряной добычи. И так он продолжал минут пять, потом снова перерыв, необходимый для заполнения рыбных гнезд.
Предприимчивая молодежь искала и здесь риска и схватки. Раздевшись, в одних трусах, ребята по-трое садились в лодки и летели через пену и ямы в самую пасть порога. Там они выпрыгивали на камни, а затем одни держали прыгающие лодки, а другие занимались рыбной ловлей.

Против солнца их нагие тела рисовались четкими силуэтами; они сновали вперед и назад над пучиной, размахивая руками и сачками, и напоминали краснокожих ловкостью и отвагой. Казалось, не было предела их презрению к опасностям порога. С ловкостью коз они прыгали с камня на камень, а иногда, нащупывая ногами под водой продолжение камня, лезли по колено в стремительный поток, дугой перехлестывавший через невидимые глыбы. Трудно сказать, чего тут было больше — дерзости или привычки.
А минут через пятнадцать толпа ребят обступила Заславского, разглядывая наброски в его альбоме, и один из «индейцев», сверкая голубыми глазами, коротко сообщил нам:
— Я тоже рисую и рассказы пишу!
Мы шумно приветствовали собрата, только что вылезшего из пасти Ненасытца. — мы не сомневались, что его здоровое тело и смелый дух нальют бодростью и его перо.
Рыбаки дружно, запросто жили с грозным порогом, но они же рассказывали нам, что седой «Дид поригов» не долюбливает нашего брата, заезжих людей. Не дальше как накануне нашего приезда он схватил новую молодую жертву: это была киевская учительница, которая захотела показать свое молодечество и купалась в неуказанном месте. Нам грустно было услышать о ее смерти, так как два дня назад мы видели ее бодрой и цветущей на площадке волейбола в Днепропетровске.
Со смешанным чувством мы уплывали от Ненасытна: с одной стороны, он поразил нас своей дикой красотой и необузданной мощью, но с другой— много было отрадного в сознании, что гигант Днепрострой, растущий у Кичкаса, навсегда похоронит его в водах Днепра и тем отомстит Ненасытцу за его вековые обиды человеку.
Ниже порога зазевавшемуся лоцману снова грозит коварная засада из камней. Тут встает из середины Днепра пустынный остров Голодайка, о котором говорят, что если попадешь на него с плотом или баркой — голодать будешь. Здесь же подставляет свою острую грудь Ластивина Стрилица, на которую плот несет с быстротой ласточкина полета. Часа через полтора мы заслышали резвого, шаловливого Онука — Волнижский порог.
Приближался вечер. Солнце уже перевалило на правый берег. Скалистая сторона нахмурилась темной бровью. Бурный порог выглядел сурово в темно синих и мутных тонах, по которым сверкали зигзаги пены. Днепр застилало вечерней дымкой. Надо было подумать о ночлеге. У села Волнижского Коваленко причалил к берегу.
На рекогносцировку отправились я и старый лоцман. Едва мы поднялись на крутую береговину, как перед нами предстала унылая и неприветливая картина запустения: весь нижний ряд хат стоял в руинах. Мы шли по улочке, как по вымершему местечку: на дворах не было слышно голосов, окна зияли выдавленными глазницами, штукатурка и мусор кучами лежали около стен, а вместо крыш торчали поджарые ребра стропил. На мой недоуменный вопрос Коваленко коротко проворчал:
— Переселяють.
Тут-то я вспомнил, что мы в преддверии Днепростроя. Несомненно, эта местность после окончания плотины окажется под водою, следовательно и руины эти не признак упадка и разорения, а символ будущего благополучия и расцвета всего края. 1) Мне приходилось слышать, что большинство крестьян осталось довольно переселением. Советское правительство заботливо и щедро помогло населению перебраться на новые места. Это переселение должно облегчить жизнь и труд крестьянству. До сих пор землеробы ездили на свои поля в степь, километров за пятнадцать-двадцать пять от Днепра. Они должны были возить с собой бочки с водой, так как летом в степи речки пересыхают, а колодцы рыть бесполезно: вся степь представляет собой огромный гранитный плац, на котором лежит небольшой слой чернозема. Днепровская плотина по балочкам и оврагам подаст крестьянам воду к их новому жилью и полям, а кроме того, вода, просочившись между каменным полом степи и почвенным наносом, щедро насытит и крестьянские колодцы. Для Среднего Приднепровья начинается полоса новой жизни.

1) С окончанием днепровской плотины будет залито 14 сел целиком и 27 сел частично. На переселение крестьян отпущено 7,5 миллионов рублей.

Мы с Коваленко завернули в боковую улочку, жилую. Надо было видеть старого лоцмана, как он проходил селом. Ему не только были все знакомы, но, казалось, все село состояло из его родственников или близких друзей. Он с каждым перекидывался несколькими словами, знал всех по именам и был в курсе мелочей жизни каждого двора,— будто весь поселок был его огромной семьей, а он патриархом шествовал по дороге.
Встретив какого-то знакомого дядьку, Коваленко стал сговариваться о ночлеге. А часа через полтора мы лежали в клуне 1) на ворохе пахучего сена. Открытые ворота были словно задернуты темно синей занавеской с золотыми узорами. С Днепра долетали далекие шумы. Густая темень и покой разлились по земле. Эта близость к широкому величавому миру в последний раз необъяснимой радостью согрела кровь, — и потухшее сознание покрыл сон.

1) Клуня — молотильный сарай.


Гранитная бочка. — Драенье плотов.— Бревенчатый тын на пороге. — По следам татарской переправы. — Перун. — Волчье Горло

Волнижский порог заслужил свое название. Волны здесь, как отара насмерть перепуганных овец, мечутся во все стороны: они скачут на камни, друг на друга и, кажется, выпрыгнули бы из реки, будь берега ее пониже Не даром даже рыба не может сладить с таким беспорядочным волнением. Этим пользуются рыбаки. В начале мая здесь идет сельдь, но так как она не может одолеть порога, то направляется в канал. Она проходит в таком несметном количестве, что заполняет весь проток, и вода в канале становится черной от рыбьих спин. Рыбаки устраиваются в две шеренги на дамбах. Ловят фатками, и каждый вытягивает зараз кило по пятьдесят. Сладить с таким уловом им помогает сама природа.

1931 год. Члены Днепростроевской археологической экспедиции в окрестностях Вовнигского порога. Гранчак, пистолет, папироска, рыбалка... Фото Марка Зализняка из фондов Национального заповедника "Хортица"

В прибрежном гранитном разломе есть огромная выемка, сообщающаяся с рекой узким протоком. Эта яма и служит рыбакам бочкой, в которой происходит засол сельдей.
Утром, любуясь на непрерывный и такой странный в тихую погоду волнобой порога, мы прошли немного вдоль берега. Впереди, в курящихся далях Днепра, маячили три плота. Каждый из них шел па буксире, только «дубы»-буксиры видимо оттягивали их назад приближался порог. Вся артель с первого плота находилась на «дубе». Лихорадочно опускались шесть-семь пар весел. «Дуб» шел в сторону и немного назад. Начался маневр. Он заключался в том, чтобы, задерживая и оттягивая плот, направить его в канал. Едва на «дубе» достигали нужной точки, сразу с кормы и носа ухали в воду два огромных якоря. Канат, соединявший плот с «дубом», натягивался как струна. Плот медленно и неохотно повиновался. А на «дубе», ритмично и враз качаясь вперед и назад, люди снова тянули якоря, чтобы завести «дуб» в другую сторону. Это называется «драить плот».
За первым плотом с такими же предосторожностями прошел и второй. Но с третьим случилось что-то неладное. В решающую минуту плот и «дуб» внезапно отскочили друг от друга — видимо лопнул соединявший их канат. На «дубе» засуетились, поднимая якоря. А плот потянуло вперед. На нем остались два человека. Ударившись об один из камней перед дамбой, плот стал поворачивать вправо, мимо канала.
Рискуя сесть на камень, «дуб» ринулся в погоню. Через минуту с него бросили веревку, чтобы спасти людей. Гребцы попрыгали с плота и скрылись в пене. Никакая человеческая сила не могла уже теперь остановить плот. Увлекаемый чудовищной тягой, он стремительно несся на клыки порога. На первой же преграде передний ряд бревен с легкостью хворостинок встал «на попа». На мгновенье посреди порога вырос шестиметровый бревенчатый тын. Потом он рухнул, рассыпался, и бревна как спички запрыгали в волнах.
От разрыва плота с «дубом» до катастрофы прошло не больше пяти минут. Плота в несколько сот бревен больше не существовало. Это значило, что целая артель человек в двадцать разорена, так как сплавщики платят по договору большую неустойку за каждую пропавшую колоду. На протяжении километров двадцати мы нагоняли потом остатки разбитого плота. Плотовщики, измученные и озлобленные неудачей, гонялись за бревнами на легких челнах и подтаскивали их к берегу, чтобы восстановить растрепанный плот. Коваленко кричал им:
— Богато поломали!
Но оттуда молча отмахивались. И было от чего сокрушаться, — таких бревен в степях не найдешь, не купишь, их родина — берега живописнейшего Сожа, километров за тысячу от порогов.



Подплывая к Будиловскому порогу, мы догнали те два плота, которые видели утром. При входе в канал около них снова началась напряженная работа. «Дубы» бросались то назад, то в сторону. С визгом разматывались цепи с якорями. Лоцманы покрикивали:
— А ну, живо, хлопцы! Они помнили стародавнюю поговорку-примету: «Промынувши Дида и Онука 1), не лягай спаты, а то Будило розбудыть».
Берега уже давно начали повышаться, а вскоре за Будиловским порогом впереди показались настоящие горы, и Днепр исчезал за каменным поворотом. Слева высокий берег курчавился грушевыми посадками, справа высился пустынный обрывистый остров Таволжаны, а впереди темнело скалистое темя острова Перуна.

Мы решили высадиться на Таволжанах. Остров справа отделяется от берега небольшим протоком, который летом можно перейти вброд. Через Таволжаны в древности пролегала татарская переправа.
Оставив своих спутников на берегу, я отправился вглубь острова. Он яйцевидной формы. В низких местах устлан желтовато-зеленым молочайником. Кое-где кудрявыми кучами рос кустарник с красными кистями семян, желтыми свечами его пронизывала девена. Но растительный покров тут и там разлезался и лысел, обнажая граниты. Посреди острова стеклянело болотистое озерко. В соседних кустах одиноко утутукал удод.
Я повернул к левому берегу. Здесь, у гранитного отвеса я снова остановился. Закованный в высокие берега, внизу стеклянным конвейером уходил Днепр. По его лицу расходились тихие величавые струи. Против Таволжан вытянулся остров Перун. С первого же взгляда поражаешься сходством его очертаний с фигурой лежащего человека: впереди — огромная гранитная голова, дальше — пережабина шеи, потом — наносные бугры груди и живота, и кончается остров низенькой песчаной косой ног, — будто в Днепр опущен колоссальный саркофаг.


1) Дид и Онук— Ненасытецкий и Волнижский пороги.

Мы долго любовались этой игрой природы. Между прочим, строение Перуна характерно для всех днепровских островов: впереди—камень, сзади — наносы, от величины лба зависит и величина острова. Туловище Перуна затянуто травянистым покровом. В гранитной голове находится Змиева пещера, которая открывается только в низкую воду.
Пробыв на Таволжанах часа два, мы сели в лодку. Коваленко ворчал:
— Витер напротив — погано.
Снова навстречу нам выступали острова и камни — и каждый со своим именем, своей драмой и жертвами. Вот камень Полтавец. На него села шаланда человек на сто экскурсантов-полтавцев и разломилась надвое. Люди, в панике сплетаясь по-двое — по-трое, клубками шли ко дну. Около половины погибло, остальные выплыли на остров Орлиный, который лежит немного ниже по течению. Не пожалеют, вероятно, окрестные жители, когда поднявшиеся днепровские воды навсегда покроют эти камни, этот сплошной свиток смертей, расправ и катастроф...
За порогом Лишним, нам осталось пройти еще девятый и последний Вильный порог. Мы высадились на берег. Последний раз с высоты мы взглянули на изрытое, искаженное мукой лицо Днепра. Было радостно от мысли, что веками тянувшаяся болезнь реки Судет излечена в наши дни.
Коваленко решил под конец рискнуть и потешить нас: он повел лодку не каналом, а через Волчье Горло. Так называется короткий, но бурный проход между двумя скалами, которые образуют в пороге некоторое подобие ворот. Вещи были заново уложены и закреплены. Нам был дан приказ не вскакивать, что бы ни случилось. Мы отчалили. Сначала с захватывающей дух быстротой мы неслись на левую гранитную глыбу и пролетели под самым ее навесом. Затем лодка пошла наискось и, выходя из ворот, заплясала, тщетно ища выхода из кольца беспорядочных волн, обступивших ее наподобие стаи раз'яренных волков.
В этот момент сквозь неистовый рев воды послышался другой, ворчливый гул, будто от землетрясения или дальней грозы. Но небо было чисто. Гул повторился еще и еще. На этот раз отчетливо послышались толчки в воздухе. Стало ясно, что это взрывы. Там, за гранитной грядой ворочался титан - Днепрострой и громко салютовал новой жизни. До Днепростроя оставалось десять километров.
Волчья стая завывала позади...


Опасная Школа. — Ворота в будущее.— Путешествие телки по воздуху, воде и земле. — Плот пошел ко дну. — Хитрый маневр на суше.

Мы покидали страну прошлого. Впереди, на приднепровских гранитных увалах столбом маячила кичкасская водокачка. Ухали взрывы. Наши чувства и мысли постепенно переключались на новый лад, — воображение рисовало картины индустриального будущего.
Лицо Днепра очищалось. Камни реже торчали из его глубин. Справа прошипела как змея последняя Явлена забора. Нас заинтересовало это название. Оказалось, что какой-то лоцман сел с плотом на эти подводные зубья и, очевидно, желая оправдаться перед хозяином, а скорее всего с крутого похмелья, простодушно удивлялся:
— И откуда она, чортова забора, явилась?
Ну, а раз по милости чорта явилась, не выкинешь ее из Днепра, так и осталась забора «Явленой». Ее камни притаились под самой поверхностью, видны были даже их очертания, потому что вода, стремительно перекатываясь через них, поднималась в этих местах небольшой припухлостью, будто здесь тесто всходило, пузырилось и шипело. Мы плыли сторонкой, но старый лоцман опасливо покосился на шопотливую коварную забору и буркнул сыну:
— Тяны, Хведор, тяны! «Явлену» прошли благополучно Берега Днепра сдвигались и суровели, новая массивная складка вставала на его пути. Мы были озадачены: впереди отчетливо обозначился тупик, и как мы ни шарили глазами по его гранитным откосам, нигде не могли разглядеть продолжения реки. Это было странное зрелище: стремительный Днепр нырял под каменный горб. И только когда мы были в нескольких сотнях метров от тупика, слева разомкнулась гранитная щель, и Днепр вильнул в нее под прямым углом. Через минуту-другую вслед за рекой мы круто поворачивали направо, с восточного направления на юго-западное.

Район Кичкаса до затопления на карте ХIХ века.

Этот зигзаг носит название Школы по имени жившего здесь когда-то запорожца. Ширина Днепра тут около 175 метров: огромные скалы и отвесы хмуро придвинулись к самой реке. Казалось бы Днепр должен был взбеситься в этих гранитных тисках. Но ни один камень не разрезал его гладкой ленты, и, как ни странно, его течение даже несколько замедлилось Случилось это потому, что Днепр в этом месте не бил в лоб каменному отрогу, а воспользовался ecтecтвенной трещиной в нем и заполнил ее на сорок два метра в глубь. Такой непомерный массив воды и потерял свою скорость. Ударяясь на поворотах о стены, Днепр делает медлительные, но мощные круги. Трудно с громоздким плотом преодолеть эти многоэтажные струи. Сложилась даже поговорка, что «не той лоцман, хто порози пройдэ, а той, хто Школу минэ».
Едва мы обогнули последний гранитный угол, как наше внимание приковала стальная дуга Кичкасского моста.

Кичкасский мост

Это легчайшее сооружение повисло в воздухе: ни столбов, ни под пор не опущено в реку. Мост шагнул сразу с берега на берег, крепко вонзив концы своей дуги в береговые граниты, — получилась чудеснейшая арка, просторные ворота в будущее. И в этой достойной и художественно оправданной раме мелькнуло нам первое видение Днепростроя.

1931 год. Взгляд на Днепрострой с Кичкасского моста. На переднем плане - водокачка, далее - постройки меннонитской колонии Кичкас, за ними - гребенка плотины, сквозь которую виднеется вдали остров Хортица. Фото из материалов Кино-фото лаборатории Днепростроя.

Окутанный сизоватой дымкой, к реке спускался величественный амфитеатр строительства. Вышки, леса, заводы, насыпи, щупальцы стальных чудовищ, поезда, рассыпавшиеся скалы, трубы, мачты — все это вставало вдали невиданным индустриальным разворотом.


1928 год. Днепрострой, взгляд с правого берега Днепра на скалы Столбы и остров Хортицу. Видны затопленные ныне песчаные косы. Фото из материалов Кино-фото лаборатории Днепростроя.

Трудно было оторвать глаза от этой панорамы. Недоуменно думалось: «Да полно? Может ли такое сделать человек?» Мы смотрели как зачарованные. А картина ширилась и прояснялась. Хотелось крикнуть: «Художника сюда! Настоящего, большого художника, делающего эпоху! Здесь сама природа в соединении с человеческим трудом дает и сюжет и раму».
А сколько бы свежего, действенного материала из этого грандиозного естественного макета почерпнул декоратор! У нас еще по сию пору, едва ли не от эпохи французского классицизма, по театральным занавесам летают этакие сусальные дивы, с пышными венками из роз па голове и медными трубами в руках, и разъезжают «лавровые герои на огнедышащих конях». А кому, спрашивается, говорит теперь эта двухсотлетняя заваль? Не пора ли художникам, оформляющим театр, переселиться в наш век и оглянуться на землю? На земле кипит не выдуманная работа, человек искренно хочет добиться новой жизни, и вдумчивый художник найдет для своего творчества тысячи ярких мотивов, вроде того, который мы видели на Днепре в рамке Кичкасской дуги.
Когда мы подплыли под кружевную арку моста и закинули голову назад, не верилось, что сталь под творческой рукой человека могла взлететь под облака. Но это было только начало нашего изумления, в следующие дни оно бурно росло под давлением цифр и фактов. Здесь мы впервые взглянули в окно будущего. Нам было известно, что с окончанием днепровской плотины Кичкасский мост будет залит, вернее, массив воды поднимется на эту головокружительную высоту, а мост перебросят, кажется, на Турксиб 1).
В самом зените дуги выделяются более светлой окраской два новых пролета—два шрама от гражданской войны.

Кичкасский мост осенью 1931 года перед демонтажем. По центру моста заметны следы ремонта после взрыва махновцами в 1918 году. Фото из материалов Кино-фото лаборатории Днепростроя.

В суматохе отступлений и наступлений мост был взорван, и в разрыв были спущены два поезда с мукой, крупой шинелями и скотом. На больших трагических полотнах всегда можно отыскать и комические штришки. Так и здесь. Рассказывают, что когда вагоны с высоты сыпались в сорока метровую пучину, из одного каким-то чудом, как ловкий пилот из аварийного аэроплана, выскочила телка. Она сделала удачный прыжок в воду, а потом преспокойно вынырнула и благополучно выплыла на берег. Железнодорожный сторож, с болью и досадой наблюдавший за гибелью родной дороги, заметил и телкины пируэты. Он спустился с откоса, нашел героиню на одной из площадок под гранитной стеной и привел ее домой. Заслуженная телка, превратившись в отличную корову, до сих пор здравствует у своего «приемного отца».
Между тем нашего лоцмана уже охватила забота: повыгоднее продать лодку. Это обычный здесь оборот: покупают лодку около Днепропетровска, спускаются в ней через пороги, а на Днепрострое ее продают, благо тут огромный спрос на всякого рода суда и суденышки.
Коваленко на последнем километре дипломатично окликал всех встречных:
— Хлопцы, вы виткиля?
Ему отвечали. Тогда он без дальнейших церемоний, пока не разошлись лодки, коротко предлагал:
— Лодки вам не треба?
В ответ давали советы. Коваленко шарил глазами по берегу.
По мере нашего приближения панорама Днепростроя развертывалась, захватив и весь левый берег. За внешним хаосом строительства мы еще не могли разглядеть закономерно рождающихся частей будущего гиганта.
Справа по всему взгорью рассыпались уютные домики бывшей немецкой колонии, теперь до отказа набитые служилым и экскурсантским людом. Внизу к береговому намыву вплотную приросла огромная флотилия плотов,— получился солидный бревенчатый пол, на котором почти до средины Днепра идиллически раскинулась деревня фанерных домиков.

1) Кичкасский мост был построен в 1906 г. Он получил мировую известность: студенты и молодые инженеры со всей Европы приезжали изучать его конструкцию.
Мы обогнули ее и причалили недалеко от пароходной пристани. Катера, шлюпки, челны стайками грудились около мостков самого разнообразного назначения.


Мы вылезли на какую-то пловучую площадку, с которой на берег была переброшена доска. Старый Коваленко вмиг исчез, как оказалось потом, не без задней мысли.
Мы с Заславским сидели на своих котомках в позах и с мыслями людей, попавших на новое место и ещё не осмотревшихся. Вдруг какой-то человек в матроске заорал на нас:
— Для вас приготовили мостки? А ну, живо выметайтесь, граждане! — и он свирепо ринулся к нам на плавучий островок.
Тут произошло нечто неожиданное. Плот в силу неумолимых физических законов от перегрузки медленно, но неуклонно пошел ко дну. Мы с Заславским подхватили наши поплывшие котомки и устремились на берег. Впопыхах мой приятель сорвался с доски и угодил по колена в прибрежную грязь, а я бежал до суши по лодыжки в воде. Через минуту, немного подмокшие, мы встали твердой ногой на днепростроевский берег.
Тем временем Коваленко привел покупателя. Нашу лодку подтянули к берегу. Пришедший критически оглядел ее и, медленно повернувшись, облил старого лоцмана презрительным насмешливым взглядом. Коваленко виновато смотрел в сторону.
— Шлюпка? — издеваясь, сказал покупатель. — Да этой твоей лоханке трешница красная цена... в субботу после обеда. С килем, говоришь.. Ах
ты, дурна скеля! Да ты бы обрезал сначала у своей старухи подол, да залатал бы свою шлюпку. Тоже гащит: посмотри! От дела только людей отрывают. — И незнакомец зашагал от берега под хохот собравшейся толпы. Старый лоцман что-то бурчал в свое оправдание. Потом он дипломатично отвел нас в сторону.
— Не возьмут за двадцать пьять. За пьятнадцать не найдешь.... Кильки ж я зароблю? — вздыхал Коваленко.
Мы простодушно утешали:
— Не огорчайтесь. До завтра еще авось найдется кто-нибудь.
Коваленко, вдруг на что-то решившись, быстро сказал:
— Пишите цидулку на пьятьдесят пьять.
— То-есть, это зачем же? — удивился я. — Мы заплатили вам меньше, а вы распишетесь на большую сумму?
— Э, плачут мои гроши,— отмахнулся Коваленко. — Сготовляйте.
— Какой же толк? — продолжал недоумевать я.— Разве вам от этого легче?
— А як же? Десять карбованцив.
— Но, позвольте. Ведь мы же платим вам сорок пять?
— А, нет! Уж по росписке.
Тут только стал нам ясен тайный смысл этого окольного пути, и торопливость, с какою старый лоцман постарался инсценировать перед нами свою неудачу, была не безгрешна. Особенно это стало понятно на другой день, когда мы около автобуса встретили Коваленко, уезжавшего домой. Первым нашим вопросом было заботливое:
— Ну, как, продали лодку?
— А як же! — весело поднял брови Коваленко.
— За двадцать пять?
— Ого! — был сияющий ответ.
И мы тоже понимающе хохотали, дружески пожимая руку старому лоцману, у которого такие голубые глаза, что не сразу разглядишь в них «хитринку».